Рюкзаки, штормовки, бахилы, рукавицы — всё было из брезента цвета каки — т.е. хаки. Бахилы на наших ногах представляли из себя брезентовые мешки, высотой выше колен, которые обвязывались верёвкой крест-накрест, как крестьянские онучи. Когда бахилы снизу протирались о лыжные крепления и камни, их укорачивали снизу ножом и зашивали.

На вокзале к нам подошли познакомиться только Рижане. Ни один Москвич к нам не подошёл. Они снисходительно с улыбочками посматривали в нашу сторону, переговариваясь.

Было ещё темно, когда вся эта цветная толпа москвичей и рижан вывалила из здания вокзала. Все, как по команде, надели рюкзаки, лыжи и, выстроившись в колонну по одному, рванули в сумерки на покорение Хибин.

Когда колонна энтузиастов скрылась из вида, Виктор Павлович сказал:

— И нам пора. Думаю, лыжня будет хорошей.

Зябко ёжась после тёплого вокзала, мы вышли на улицу. Надели свои рюкзаки, лыжи и покатили по хорошо накатанной москвичами лыжне. Мимо спящих ещё домов, мимо заснеженного вездехода.

Рюкзаки у нас были по 25-30 кило, так что через несколько километров мы уже согрелись. На окраине деревни лыжня, проложенная москвичами и рижанами, привела нас в некоторое замешательство. Они проложили её прямо по могилам кладбища. Ни левее — вдоль забора, ни правее — по тропинке, а прямо по холмикам могил, мимо покосившихся крестов. Тропить новую лыжню, параллельно этой, было глупо и, дружно вздохнув, мы тоже покатили по могилкам. Через пару минут монотонной езды по могильным холмикам — вверх-вниз, вверх-вниз, меня начало укачивать. В этот момент я чуть не воткнулся головой в рюкзак Мишки Серякова, который остановился прямо на холмике очередной могилки.

— Мишка! Что случилось? — окликнул я его. Мишка развернулся ко мне.

— Странно, как-то, — произнес он задумчиво.

— Мишка, что тебе странно?

— Ну, как, что? Нормальные люди здесь заканчивают свой путь, а мы только начинаем.

— Мишка, да ты так философом станешь. Покатили, Покатили.

Лыжня пошла по льду реки Иидичйок и, хотя она шла всё время в гору, бежать по накатанной лыжне было одно удовольствие. А впереди нас, поочерёдно менялись через каждые 100 метров, пятьдесят москвичей (как 200 спартанцев) с завидным упорством тропили лыжню в глубоком снегу. Спасибо им.

На небольшом привале, когда мы почти уже вышли на ручей Меридиональный, у Воронина родилась очередная гениальная идея.

— Ребята! — начал он, — через два километра ручей делает поворот почти на 180 градусов. Здесь перемычка всего 300-400 метров. Если протропим по лесу эти 400 метров, то срежем четыре километра. Как предложение?

Все: — Гениально! Идём!

Начали тропить. В лесу снег глубокий, выше колена. Это вам не по чужой лыжне катиться!

Вышли снова на ручей. Сделали привал с перекусом. Сидим на рюкзаках, не снимая лыж на берегу ручья и с удовольствием грызем сухари с курагой и мёдом.
Слева и справа от нас простиралась сияющая девственной белизной снежная лента замерзшего ручья.

И тут из-за поворота появилась арьергард москвичей. Они медленно, но упорно, попеременно сменяясь, тропили лыжню. Увидев нас, они были несколько удивлены, так как не до нас, не после лыжни не было! Но они только зыркнули на нас и молча пошли тропить дальше. И только когда, мимо нас проезжали эстонцы, один из длинных остановился. Видимо для них русские, как для нас китайцы — все на одно лицо. Они, конечно же, не узнали нас. На вопрос: «Ре-бят-та, ви от-куд-да?», — естественно последовал ответ: «Да Питерские мы, Питерские!» — опять, протянув многозначительно: «А-а-а», — они продолжили путь.

Мы перекусили и тронулись дальше. И хотя мы бежали по накатанной лыжне, к подножию перевала Южный Чургор мы пришли почти уже в полной темноте и, естественно, последними. Все «рублёвые» стоянки уже были заняты.

Лагерь пришлось ставить под самым склоном на перевал. Мы с большим трудом нашли, уже в полной темноте сушину и завалили её. Всё было расписано, как по нотам. Пока четверо валили, пилили и перетаскивали сушину, ещё четверо утрамбовывали лыжами снег, ломали и укладывали под палатку еловый лапник. Выложенный лапником квадрат 4х4 метра накрывали большим куском полиэтилена и на него ставили палатку. Спальники укладывались прямо на полиэтилен. Теплоизоляционных ковриков тогда ни у кого не было.

Оставшаяся четвёрка копала яму под костёр, разводила огонь, топила снег, колола дрова, собирала печку.

Палатка у нас была армейская, шатровая из брезента. В палатке на металлических дужках, вбитых в чурбаки устанавливалась легкая печка-буржуйка системы Вити Воронина. Печка была вершиной технической Воронинской мысли (на тот момент).
Казалось бы, ну, что можно придумать в обыкновенной буржуйке?! Однако у Виктора Павловича в это нехитрое устройство было заложено несколько новых, оригинальных решений. Она была 2-х ходовой, имела две дверки — для растопки и для загрузки дров, дно было перфорированное. Боковые стенки печки имели небольшой наклон вовнутрь, чтобы загруженные дрова при прогорании проседали и их не клинило о стенки. Труба собиралась из нержавеющей ленты. Из рулона тонкой нержавейки раскатывалась лента, а затем скручивалась в трубу, на которую девались фиксирующие кольца. Весило все это устройство всего 2 кило. В месте прохождения трубы через палатку был вставлен алюминиевый фланец.

В конце концов, мы всё-таки поели супчику, каши, попили горячего чайку и завалились спать. У печки дежурили по очереди по 45 мин, остальное время-спать, спать, спать. Спали, как убитые.

Разбудил нас Витькин рык.

— Подъём!! Быстро собираемся, жрём и на перевал!

В палатке было тепло, и я стал неспешно, как я всегда всё делаю, собирать манатки, надевать ботинки. И тут Виктор Павлович, чтобы ускорить процесс сборов, забрасывает наверх на растяжки полог палатки. Впечатление незабываемое. Вдруг, ты оказываешься сидящим в одной рубашке и трико, без ботинок посредине «белого безмолвия» при температуре -15 С. Вот тут-то и понимаешь, что такое одеться по-армейски за 30 секунд. Когда дело дошло до завязывания шнурков, пальцы уже скрючило, и они не слушались. Палатка изнутри покрылась тонкой ледовой коркой и по жесткости стала подобна крыше из листового железа.

При сворачивании палатка так скрипела и хрустела, что мы с Витькой боялись, что её брезент просто сломается. Пришлось на ней долго прыгать и скакать, чтобы запихать в Витькин рюкзак. После укладки его рюкзак стал похож на надгробную плиту. Вес рюкзака увеличился раза в два. Но это же был рюкзак Воронина, у которого и летом его байдарка-рюкзак менее 60 кило не бывает.

Мы начали подъём на перевал. Оглянувшись, мы увидели, как в сумерках из палаток начинали выползать москвичи и рижане.

Поднялись на перевал — 820м. На седловине был твёрдый наст много точащих камней. Стоял маленький железный обелиск погибшей туристке.

Начали спуск, придерживаясь, как было сказано в описании, левой стороны кулуара. Левый склон был очень крут и заканчивался просто обрывом. Однако, Витя решил попробовать применить подозреваю, что им придуманный, оригинальный способ спуска. Он снял рюкзак, положил его позади себя на лыжи и сел на него.

Он попробовал, отталкиваясь палками, начать спуск вниз. На тренировочных выездах у него несколько раз это ловко получалось. Рюкзак тормозил о снег, и спуск получался медленным и плавным, даже на крутых склонах. Однако, к счастью, в этот раз, из-за глубокого снега, этот фокус у Вити не получился.

При очередной попытке спуститься слева, Витька резко тормознул и рухнул у самого края обрыва, а сверху его пришлёпнуло его рюкзаком-плитой. Мы подскочили и помогли ему высвободиться из-под рюкзака.

— Нет, нужно спуститься по правому склону. Здесь можно шею свернуть.
Витька, как всегда, оказался прав. Интуиция его и в этот раз не подвела. По правому склону мы со свистом стали спускаться вниз.

Это уже потом, в городе, выяснилось, что в описании маршрута была допущена опечатка. Спускаться нужно было действительно по правому склону. Смешно сказать, но одно неправильно напечатанное слово могло угробить людей.

Без особых приключений, если не считать двух сломанных лыж, спустились в живописную долину Петрелиуса. Перешли речку и начали ставить лагерь на краю леса.

Еще засветло успели поставить лагерь, сварить обед. Сидим мы в рядок на бревнышке, спиной к костру, лицом к долине. Сидим, греем спины, дружно работаем ложками и посматриваем на склон перевала, когда же появится толпа москвичей.

И вот, когда уже начало смеркаться, мы увидели десять чёрных точек, выписывающих синусоиды на белом полотне склона. Значит, всё-таки одна группа из пяти, успела взять перевал.

Группа пересекла реку по заснеженному льду и по нашей лыжне подошла к нам. Ещё издали я заметил две долговязые фигуры. Это были эстонцы.

Их головной, видимо руководитель, первым приблизился к нам, поздоровался. Мы как по команде перестали стучать ложками и подняли лица. Поприветствовали команду.

— Ре-бят-та, ви от-куд-да?! — спросил их руководитель. Вся их команда уже подъехала и, опершись плечами на лыжные палки, отдыхала. Они опять нас не узнали.

— Ну, вы друзья даете, — не сдержался Витя, — да мы всё те же Питерские.

— А-а! Да, да, — протянул руководитель, вглядываясь, наши лица и пытаясь узнать.

Выяснилось, что ни одна из московских групп так и не смогла одолеть перевал в этот день. Будут пробовать на следующий.

На следующий день рано утром ещё затемно мы сняли лагерь и двинулись дальше. Пройдя километров пять по долине реки, мы начали подъём по очень крутому и совершенно безлесому склону. Снег на склоне был очень глубоким и тропить лыжню было довольно тяжело.

Витя вёл нас на перевал Западный Петрелиус. Ни вершины хребта, ни перевальной седловины, снизу не было видно. Как Витя ориентировался и как он определил, что подниматься нужно именно здесь, я до сих пор не знаю. Но мы действительно, через час подъёма, попали на перевальную седловину. Как мы не подрезали лавину, одному богу известно.

Потом в этот день мы прошли очень красивое ущелье Рамзая.

Ущелье Рамзая — это гигантская трещина с вертикальными стенами высотою 50 метров в скальном массиве. Ширина ущелья метров восемь. По стенам ущелья, то тут то там свисали красивые наледи — замерзшие ручьи.

Спустились вниз в долину и поставили лагерь уже в темноте, недалеко от заснеженного озера Вудьявр (Медвежье).

Тот вечер запомнился только тем, что когда я тащил бревно к костру, чуть не свалился в костровую яму. В свете лобового фонаря я увидел столб дыма, идущего прямо из огромной воронки в земле. Это была не ямка в нашем понятии, а целая воронка диаметром 2-2,5 метра и глубиной почти 3 метра. На дне воронки что-то шевелилось, тихо матерясь. Это столько пришлось вырыть нашему дежурному в тот день Саньке Комендантову, чтобы достичь тверди земной и развести костер. Спуск вниз был в виде винтовой лестницы по периметру ямы.

На следующий день у нас была дневка и радиальный выход на гору Кукисвумчор.
Пошли налегке, без рюкзаков. День был серый. Солнце спряталось за серые тучки. Подошли к подножию.

Витя посмотрел вверх: Нужно поторопиться, чтобы засветло успеть назад.

Я удивился: Витя! Да мы эту сопку за час сделаем.

— Родя! А какая у этой «сопки» высота по-твоему? — спросил в ответ Витя.

— Да метров 150-200, — сказал я, считая, что сказал с двойным запасом.

— А более девятисот метров не хочешь!? Сопка!

Я не мог поверить своим глазам. Казалось, что до вершины рукой подать, но на склоне не было ни одного деревца, ни кустика. Глазомер был полностью отключён.

Чем выше мы поднимались, тем меньше становился снежный покров, тем легче было идти.

И тут идущий передо мной Мишка встал на лыжне, как вкопанный, и уставился куда-то на склон выше нас.

— Мишка, ты чего встал? Идти надо.

Мишка протяну руку в направлении склона.

— Смотри, — сказал он, сдавленным голосом, — следы человеческие.

Я посмотрел вверх по склону. Склон был совершенно гладким и было отчетливо видно, что по нему, параллельно нашей лыжне, на высоте метров ста от нас шла ровная цепочка крупных человеческих следов. Шла и ОБРЫВАЛАСЬ! Как будто человек шёл, а потом взял и улетел. Мы, вытаращив глаза, стояли и смотрели на эти следы, потом я куда-то отвлёкся.

— Ой-ООй, — крикнул Мишка, — смотри, они продолжаются!

Я снова посмотрел в сторону следов. Увиденное не укладывалось в голове. На склоне ну никого не было, а следы продолжались всё дальше и дальше!

Медленно так. Топ, топ, топ. И, ни-ко-го!

— Да так и в человека-невидимку поверить можно, — только и выдавил я из себя.
В этот момент нас догнал Витя, который задержался из-за каких-то проблем с креплением. Я уже открыл, было рот, указывая на следы, как тут Витя выдал по полной.

— Ну что встали на лыжне, рот разинули?! Зайца не видели!?

Господи! Заяц! Как мы сразу не догадались. Он скотина — белый, пушистый, солнца нет, тени нет, видны только следы. А мы-то рты разинули!

Пройдя вперед метров двести, наша лыжня пересекла след. Последние сомнения пропали. Заяц-СКОТИНА! Испортил такую красивую легенду, такую байку загубил!
И что этому косому нужно было на высоте шестисот метров, одному богу известно. Может он к зайчихе через хребет решил сбегать.

— Приспичило, — выдвинул кто-то потом версию. А скорее всего, наверху на склоне снега мало, можно веточки торчащие погрызть.

— Родя, давай вперёд, там наверху плотный наст — только твоими Бескидами и пробивать— поторопил меня Витя.

Я обогнал впереди идущих и стал в плотном, скользком насте пробивать стальными подрезами лыжню.

Бескиды, это крепкие, туристские лыжи со стальными подрезами. Лыжи трехслойные, при этом скользящая поверхность у них сделана из дубового шпона. В них без опаски (перенося весь вес на одну лыжу) можно было с рюкзаком переходить ручей или трещину во льду. Чтобы быть уверенным в своих лыжах, перед походом их испытывали. Испытания производились следующим образом. Носком лыжа укладывалась на одну табуретку, а пяткой на другую. Я садился посередине и поджимал ноги. Если лыжа не ломалась под моим весом, значит, годится в поход. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то умудрился в походе сломать «бескиды». Такие «бескиды» были у двоих в группе, в том числе и у меня.

Была у нас на группу и одна запасная лыжа, так называемая «манюня», которую тащил кто-нибудь из команды привязав её за пятку к рюкзаку. Носок лыжни тащился сзади по снегу. Помните, как в песне поется: «За моей спиною тянется «манюня»…
Поднялись на верх хребта Кухисвумчор. Я снял панораму на кинокамеру.

Забыл рассказать о кинокамере. Это была 8-ми миллиметровая кинокамера «Кварц-2», которой я снимал уже более семи лет. Но здесь, в походе я столкнулся с неожиданной ситуацией. Камера была заводной и работала от пружины. На морозе смазка замерзала, и камера отказывалась снимать. На штормовке в районе живота у меня был пришит специальный карман для камеры. Из него очень удобно было доставать быстро камеру. Однако воспользоваться им так и не смог. В кармане штормовки она всё равно замерзла. Пришлось поместить её в самое тёплое место — на живот. Сумку разместил под свитером на животе, перекинув ремешок через шею. Для того, чтобы достать камеру, приходилось задирать штормовку, задирать свитер, расстегивать молнию на сумке и доставать камеру. Камера снимала ровно сорок секунд, потом смазка замерзала. После водворения этого ледяного куска железа обратно на живот, нужно было пробежать несколько километров, чтобы камера отогрелась и смогла снова снимать. При съёмке камера еле-еле тянула, и я был почти уверен, что «кина не будет», но всё равно, с упорством идиота снимал. Кино, как ни странно всё-таки получилось, хоть и плохенькое, с ускоренными движениями, но получилось. Причем, грубого брака практически не было.

…До темноты успели спуститься к лагерю.

На следующий день, как всегда, встав затемно, мы быстро собрались, (а собирались с каждым днём всё быстрее и быстрее) и двинулись в сторону города Кировска.

В Кировск мы не заходили, а прошли чуть выше, траверсируя склон хребта.
Наш путь пересекал поперек горнолыжный спуск.

По солнечному укатанному склону скользили юноши и девушки в цветастых лёгких костюмчиках, когда из-за склона вышла группа темно-зеленых человечков в брезентухе, сгибающихся под тяжестью рюкзаков. Все горнолыжники на склоне остановились и молча, с сочувствием наблюдали движение этой процессии. Процессия исчезла так же внезапно, как и появилась. Проводив замыкающего взглядом, как в последний путь, весь склон через минуту опять пришел в движение.
Наверное, со стороны это примерно так выглядело, но я надолго запомнил удивленное — сочувственное выражение лиц горнолыжников.

Наш путь шёл дальше к перевалу Варткеуай.

Перед перевалом устроили перекус. Перекус! Один из блаженных моментов дня. Как мало человеку нужно для счастья! По команде: Привал! Перекус! Мы скидывали рюкзаки на лыжи и плюхались на них. Дежурный доставал перекус и обходя всех раздавал «порцайки». Он варьировался из следующих продуктов: курага, шоколад, мёд, лимон в сахаре, сухари, галеты, кусок жареного мяса или копчёная колбаса. Каждый из нас, кроме намеченной раскладки, готовил перекус на всю группу на один день. Нужно было нажарить двенадцать кусков мяса, нарезать и высушить две буханки хлеба. Недосушенный до нужной кондиции сухарь и недожаренное мясо на морозе превращались в подобие металлической пластины. Приходилось долго примерять этот брусок к коренным зубам, пытаясь откусить хоть кусочек и при этом не поломать зубы.
Чаще всего недоеденный кусок отправлялся в нагрудный карман штормовки, где грел душу и ждал своего заветного часа.

Я сидел на рюкзаке, когда сзади подошел Сашка Комендандов и проделал свою излюбленную шутку. Он со словами: Не соизволите откушать? — постучал костяшками пальцев мне по спине. Спина отозвалась глухим фанерным звуком. Дело было в том, что к спине штормовки я изнутри пришил тонкий войлок. Войлок всегда был сухим и спина всегда была в тепле, однако, несмотря на холод, брезент штормовки на спине отпотевал. Как только я снимал рюкзак, моя спина через минуту превращалась просто в ледяную плиту. Когда я снимал в палатке штормовку, её можно было ставить, как жёсткий глубоководный скафандр…

Ворткеуайв пришлось брать «в лоб», склон был очень крутой (градусов 45), снег довольно глубокий, и если бы мы начали подъём, траверсируя склон, то была высока вероятность схода лавины.

Потому поднимались прямо вверх по склону «лесенкой», когда нога ближняя к склону уставала, разворачивались на 180 градусов и топтали склон дальше. Развернуться на 180 на крутом склоне с рюкзаком и не улететь вниз - это небольшой эквилибристический номер. Спасибо Вите, на тренировочных выходах мы это всё отработали.

Перед выходом на маршрут нашу группу в двухдневном походе проверял представитель КСС (контрольно-спасательной службы) Володя Синозерский. Это был среднего роста, крепкий, очень сосредоточенный молодой человек лет двадцати восьми. Володя досконально проверил наше снаряжение, посмотрел, как мы стоим на лыжне с рюкзаками, как спускаемся по склону. В палатке Володя проверял нашу «теоретическую» подготовку. Расспрашивал о переохлаждении, о питании, о типах лавин.

Я его ещё тогда спросил, зачем нам знать типы лавин? Если она пойдет, то всё равно «триндец». Володя тогда ещё на меня так строго посмотрел, что я прикусил язык.
— Знать это должен каждый серьезный турист, — был его ответ.

…Когда прошли уже почти треть склона, Воронин спохватился и дал команду:

«Выпустить лавинные шнуры».

У каждого из нас в боковом кармане рюкзака было по лавинному шнуру. Лавинные шнуры мы сварганили из х/б бельевых веревок, которые были нами покрашены в красную полоску. Шнур длиной 25 метров привязывался к металлическому кольцу рюкзака и волочился за каждым из нас. Предполагалось, что, если мы попадем под лавину, шнуры должны остаться на поверхности лавины и по ним нас должны были найти и откопать. Может быть, может быть.

Снимать рюкзак на склоне, чтобы достать из кармана и привязать лавинный шнур, было лениво. Я попросил Федю Егорова, который шёл рядом:

— Федя! Привяжи мне шнур к кольцу.

— А как привязать?

— Как, как, брамшкотовым узлом.

— Родя! Какой там брамшкотовый! Я только бантиком завязывать умею!

Ой, не надо было ему так говорить. Меня от смеха переломило пополам, и я чуть не полетел вниз по склону. Федя лет на шесть старше меня, старый, опытный турист. Воронин нас два часа в поезде по узлам гонял, а тут вдруг бантик.

Я еле успокоился.

С перевала спустились в долину реки Тульйок. Пройдя по долине несколько километров, повернули направо и полезли на хребет, разделяющий р. Тулийок и р. Каскаснюйок на перевал Восьмого марта. Так этот перевал назвали наши ребята, случайно найдя его за год до этого на день рождения Воронина — восьмого марта.
Когда я увидел этот перевал и подходы к нему, мне стало как -то не по себе. Путь шёл вверх по ярко выраженному лавинному желобу с поваленными деревьями, а над нами под седловиной висел совершенно конкретный лавинный козырёк-навес. При этом желоб представлял из себя длинный, ровный овраг, идущий от седловины, крутые стенки которого были по 2,5 метра высотой. Выскочить из такого желоба в случае схода лавины было не реально. Температура стала повышаться, и небо стало затягивать тучками. На очередном привале я высказал свои соображения Вите.

— Да ничего страшного, проскочим, да и лавина недавно уже сошла.

— Витя, как сошла?! А это, что над нами висит?!

— Родя, не волнуйся всё будет нормально.

Я, честно говоря, за себя не очень волновался, но как сейчас помню, была мысль, что, если не дай Бог нас сейчас накроет, пусть Витька обязательно выживет, чтобы посмотреть в глаза наших родителей. Мальчишество, конечно. А нам и было по 20-26 лет. Всё обошлось. Дуракам везёт. Эта лавина была не по нашу душу.

Подошли под седловину перевала и попробовали подняться на хребет по правому склону. Нагнало тучку, пошел снежный заряд. Сразу же видимость упала до 15 метров. Склон оказался довольно крутым и каменистым. Попытка подняться по нему даже пешком без лыж, не увенчалась успехом. Володя Фролов, как один из самых опытных, забрался наверх и натянул перила. Но и с перилами народ, добравшись до середины склона (метров 20), скатывался вниз. Потеряли полчаса. Быстро темнело. Снег валил крупными хлопьями. Видимость упала до 5 метров. А нужно было ещё спуститься с хребта. Вдруг к нам подошел Федя Егоров:

— Витя, можно я пойду?

— Ну, иди! — сказал немного удивлённый Витя. Федина фигура с лыжами, подсунутыми под клапан рюкзака, похожая, за пеленой снега, на крест, стала удаляться в белой мгле, пока не превратилась в тёмное пятно на склоне. И это пятно неуклонно двигалось вверх! Воронин:

— Все за Федей!!

Федя каким-то одному ему присущим чутьём нашёл более пологий, проходимый кулуар, по которому мы все быстро и поднялись на хребет.

Начали почти в полной темноте движение по хребту вниз сквозь пелену снега. Я видел только тёмное пятно — рюкзак впереди бегущего. Если пятно резко пропадало, то нужно было согнуть ноги в коленях, потому что через секунду ты провалишься в какую-то яму. Как и куда вёл в этой темноте Воронин и как он ориентировался, одному Богу было известно. Но факт остаётся фактом, он нас вывел точно на спуск с хребта. В этот момент ветер всё-таки прогнал снежный заряд, и мы увидели, что мы идем вдоль края хребта, а внизу под холодным светом луны серебрится долина реки и хребты.

Начался спуск вниз, к лесу, к дровам, к теплу. У меня всё время слетало крепление — обмёрзли бахилы. Спасибо Мише Серякову, он один из группы остался со мной, посветил фонарём и помог справиться с крепление. Лагерь поставили в один момент.
На следующий день у нас была дневка и радиальный выход на Северный и Южные Рисчоры. Как приятно бежать налегке, без рюкзака по плотному снегу. Совсем другое мироощущение. Перевалы Северной и Южной Рисчоры оказались двумя небольшими, но очень живописными ущельями с двух сторон горы. Мы с дружным улюлюканьем катились, как горох вниз по длинному, пологому склону к лагерю.

На следующий день мы прошли несколько небольших перевалов (Северный Портомчор, Северный Лявочор, перевал Обманный) и вышли в долину реки Кальйок.

На простом, пологом спуске с перевала Обманный вдруг все идущие передо мной рухнули, как подкошенные. Я даже не успел понять в чем дело, как меня, словно из катапульты выбросило с лыжни в кусты метров на пять. Уже лёжа в кустах, до меня дошло, что происходит. Я выполз из-под рюкзака, встал на лыжи, вытащил из-под свитера тёплую кинокамеру и начал снимать, как спускаются остальные, ещё оставшиеся на ногах. Я не ошибся. Удалось снять красивое падение Зинули. Все наши падения имели очень простое объяснение. Это была тундра, поросшая кустарником. Кустарник снегом прижало к земле и из-под снега торчали только отдельные, выгнутые дугой ветки. И когда лыжи на полном ходу попадают под такую «дужку» — испытываешь незабываемое ощущение свободного полёта. Всё обошлось — лыжи, руки, ноги у всех были целы...

Вообще, спуск с горы на лыжах с тяжёлым рюкзаком за плечами отличается от спуска без рюкзака так же, как отличается управление самосвалом от управления велосипедом. При резком повороте рюкзак, просто продолжая по инерции своё поступательное движение, бросает вас в сторону. Падать грамотно — это тоже целая наука. Главное при падении правильно сгруппироваться и падая на бок немного согнуться в пояснице. При этом рюкзак по инерции уходит вперёд, и вы тормозите не животом и рожей о снег, а рюкзаком. Но уже после пятого падения ты начинаешь ощущать свой рюкзак, как неотъемлемую часть себя. К середине похода народ уже практически не падал.

…К концу ходового дня, я вдруг почувствовал, что начинают мёрзнуть ноги прямо набегу!! Это, не смотря на бахилы, на самодельные войлочные суперстельки, сделанные в виде тапочка. Потом я заметил, что, что-то необычное происходит с моим зрением. Всё впереди меня было в какой-то дымке, а всё справа и слева, если скосить глаза, всё было видно четко.

После пяти минут проведения экспериментов на бегу до меня вдруг дошло, что это был ледяной туман, который я сам и создавал перед собой своим дыханием. Если рот прикрывать рукавицей, всё было видно четко. Если дыхнуть в сторону — пар изо рта так и оставался на месте маленьким облаком. Ветра не было совершенно, и температура резко упала. Это почувствовали все. Если на предыдущих стоянках мы уже наловчились ставить лагерь за час тридцать-за час двадцать, то в тот вечер мы поставили лагерь за сорок пять минут! Не снимая рюкзаков, мы встали плечом к плечу и стали утаптывать лыжами площадку под палатку. Нужно было срочно валить сушину и пилить дрова. Пилу нёс всегда спокойный и немногословный очкарик Володя Масжухин. Двуручная пила закладывалась под верхний клапан рюкзака и сгибалась подковой вдоль боковых стенок рюкзака. Чтобы она не разогнулась, ручки связывались верёвкой. Я подскочил к Сергею как раз в тот момент, когда он привычно отстегнул верхний клапан и снял с рюкзака пилу. Потом он снял верёвку, стягивающую ручки, и… пила не разогнулась. Она так и оставалась в форме подковы и разгибаться не собиралась. Господи! неужели так сталь замёрзла?! Мы обалдело уставились на пилу, ничего не понимая. Остаться без пилы при такой температуре — ничего хорошего не сулило.

Подошёл Володя Фролов.

— Вовка, пила замёрзла! Не разгибается!

— Сталь замерзает при -273C. Сейчас мне кажется всё-таки теплее. А вы шланг не пробовали снять?

Чёрт возьми, конечно, замерз резиновый шланг, который был разрезан вдоль и надет на зубья пилы, чтобы никого не поранить. Мы с трудом стянули замерзший и превратившийся в «деревянный» резиновый шланг с пилы. Во время операции я еле увернулся, чуть не получив рукояткой в лоб. За возможность попилить дрова и согреться, народ только что не дрался.

Поставили лагерь и плюхнулись спать. Температуру «за бортом» к сожалению, уточнить не могли, так как термометр лопнул. Это уже потом у соседних групп мы выяснили, что было минус сорок два градуса.

Ночью Володя Фролов растолкал меня:

— Лёня вставай, твоя вахта у печки.

Я сел у печки на своё сорока-пятиминутное дежурство. Печка и вся труба низко гудели, как самолёт при прогреве двигателя перед взлетом и были даже не красного, а белого цвета. Дрова она глотала, как крокодил кроликов.

Я улёгся в ногах у народа поудобнее и стал кормить этого зверя. Очень хотелось пить. Возле входного полога я нашёл большой полиэтиленовый пакет, в котором лежали лимонные дольки, засыпанные сахаром. Дольки были коллективные и выдавались по счету, поэтому их трогать было нельзя. А вот сок лимонный с сахаром на дне мешка, превратившийся в сироп, был неучтёнкой. Но как его добыть со дна мешка и не измазаться!? Решение пришло быстро. Я макал палец в сироп, а потом облизывал его. Кайф, незабываемый.

Серяков с Ворониным устроили соревнования по храпу. Мишка из левого угла посылал мощный рык и через секунду в правом углу отзывался Витя, не менее грозным продолжительным рёвом. И так у них это слаженно получалось, просто заслушаться.
Печка лучила нещадно. Тот мой бок, что был ближе к печке, начинал дымиться уже через пять минут. А тот бок, что ближе к входу через пять минут начал замерзать и покрываться инеем. Я выскочил на улицу «до ветра». Красотища!!! Через всё небо, усыпанное звёздами, извивался белый жгут северного сияния. Труба от печки была красной даже на улице. Дым столбом уходил вертикально вверх в небеса. Но мороз был такой, что даже было слышно, как потрескивают деревья. Я влетаю обратно в палатку и начинаю тормошить Димку Толмачёва.

— Вставай, вставай, твоя смена!

Утром начали быстро собираться, однако неожиданно Витя дал отбой.

— Всё ребятки, сегодня идти нельзя — обморозимся, дневка!

Народ воспринял команду спокойно, хотя, как потом выяснилось, не все. Дежурные приготовили вкусный завтрак. Мы тем временем заготавливали дрова на весь день.
Ёлки в долине Кальйока, где стоял наш лагерь, да и большинство елей в Хибинах, напоминают витые морковки. Видимо из-за постоянно меняющихся ветров, волокна у елей идут не вдоль, а по спирали. Поэтому сушины, стоящие без коры, напоминают скорее штопор. Сухих было много, но при высоте 5-6 метров в комле (снизу) они были сантиметров шестьдесят. Сделаешь несколько пилов, опа, а она уже закончилась. Идёшь валить следующую. Напилили и накололи целый штабель. Тем, не менее, за день пришлось ещё дважды выскакивать из палатки и снова валить лес.

Остальное время мы сидели в палатке. Зинуля, наша медсестра, крепкая, чернобровая хохотушка, устроила нам очередную «помывку». Зинуля тащила в рюкзаке несколько литров огуречной туалетной воды — слабо концентрированного одеколона. На стоянках она выдавала нам по большому ватному тампону, пропитанному одеколоном, для протирки рож и других частей тела. После такой протирки всё тело просто пело.

Попробовали петь без гитары, как-то не очень пошло. Димкину гитару, которую мы взяли с собой и интенсивно эксплуатировали в поезде, мы в Имандре отнесли на почту и отправили в Оленегорск — конечную точку нашего маршрута. Я, как всегда, что-то по своему обыкновению «травил».

И вдруг вскакивает Катя Комендантова и начинает истошно кричать. Суть её криков сводился к тому, что мы здоровые кабаны, испугались какого-то мороза. А тут всего один бросок через перевал, и мы дома, в тепле и так далее.

Все просто опешили, не ожидая такого фонтана эмоций. «Заткнул фонтан» её муж — Сашка Комендантов, который лежал в тот момент к ней спиной. Сашка медленно приподнялся на локте и быстро нанес ей три звонких пощечины. Затем, медленно опустился в свой спальник, повернувшись к Кате спиной.

На несколько секунд в палатке воцарила гробовая тишина, что было слышно только ревущую печку. Катюха молча, закрыв лицо руками, уткнулась лицом в спальник.

Я прервал затянувшуюся неловкую паузу

— Да, так вот, подходим мы ближе...

Катюхе, видимо, тяжело давался поход, хотя виду она не подавала. После похода она планировала съездить на родину в глубинку навестить родителей. Поход затягивался, студенческие каникулы заканчивались, вот она и «сорвалась».

К утру потеплело (стало -25 С). Хорошо отдохнувшие, мы быстро собрались и погнали по тундре к Ловозеру. Лыжи бежали прекрасно, появилось солнышко. Мы перешли по льду Ловозеро.

Дальше наш путь шел к последнему перевалу на нашем маршруте —перевалу Геологов. Перевал Геологов представляет из себя неширокую перемычку-седловину шириной 150-200 метров между вершинами горы Аллуайв и горы Кедык Вырпахк. Стенки седловины обрываются вертикально метров на сто вниз, поэтому проходить его можно только при хорошей видимости. Нам как раз выдавался такой день. Витя достал из кармана штормовки свою знаменитую карту-синьку, скомканную до размеров теннисного мяча. При извлечении на свет божий карта «автоматически» разворачивалась, как солнечная батарея станции «Союз». Весь секрет был в толстом полиэтилене, в который была запаяна карта. На морозе полиэтилен вставал колом и даже после того, как его скомкивали, легко принимал первоначальное плоское состояние.

Сверившись с картой, Витя махнул рукой, указав направление движения, и мы ринулись на наш «последний и решительный». На перевале был хороший ветер. Мы сфотографировались всей командой на фоне перевала и двинулись вниз. Внизу, на дне ущелья, виднелась какая-то «коробочка» с палочкой. Оказалось, что это обогатительный Мончегорский комбинат.

Спуск оказался весёлым. То и дело мы обо что-то под снегом спотыкались и летели кубарем. Не глубоко под снегом выступали камни. Наехав лыжиной на такой припорошенный «подарок», сразу же превращаешься в снежный ком. Чтобы поменьше падать, многие стали спускаться, тормозя палками. Обе палки берутся вместе в руки, и на уровне бедра тормозишь их пиками и кольцами о склон. При этом за человеком поднимается целый снежный фонтан.

Шлёпнувшись, в очередной раз, я встал и начал поправлять крепление лыж, когда я увидел, что сверху на меня по склону несётся снежное облако. Вдруг из облака, с жутким криком «Ра-зой-диии-сь!!!» вылетел Сашка Комендантов. Он безуспешно пытался затормозить «плугом», при этом ноги его были практически в шпагате. Он на дикой скорости, как вихрь, пронесся мимо меня и скрылся вниз по склону. Это потом выяснилось, что тормозя палками, он цепанулся за камень кольцами и их просто сорвало с палок. От рывка его бросило вперёд, как из пращи. После этого, ему уже оставалось тормозить только «плугом».

По склону с перевала мы спустились прямо во двор завода. Возле цеха под парами стоял какой-то Львовский автобус, а у стенки стояли, чьи-то рюкзаки и лыжи. Один из них, цветастенький мне показался до боли знакомым.

На лобовом стекле автобуса было написано "Оленегорск". Витя нахально постучался в закрытый, пустой автобус. Водитель, как ни в чём не бывало, открыл нам дверь.

Мы скинули лыжи и прямо с рюкзаками, все в снегу зашли в автобус. Уложили в проходе лыжи, рюкзаки и плюхнулись на сидения. Мы с Димкой заняли самые «рулевые теплые места» — сзади на моторе. Снег на штормовках и лёд у меня на спине стали таять, мы пригрелись.

— Димка, давай пожрем! — предложил я. Мы порылись в напузных карманах «кенгуру». Я нашёл два куска мяса, а Димка два сухаря и сахар. Мы стали потихонечку, осторожно, чтобы не сломать зубы, грызть мясо. В этот момент в автобус с задней двери зашло двое несколько удивленных парней. Они явно не ожидали нас увидеть.

— Ре-бят-та, ви откуд-да????

Я попытался быстро проглотить кусок мяса, который тщетно пытался разжевать, как тут сзади идущий длинный в цветной шапочке ему ответил за нас.

— Не вид-дишь, чтоо-ли, сидят и жрут! На-вер-ное Пит-тер-рски-е!!!

Они прошли мимо нас и сели в передней части автобуса.

— Я не понял, при чём тут жрут? — спросил меня, прожевав, Димон.

— Димочка! Ты что их не узнал? Это же эстонцы. Мы их уже четвёртый раз встречаем.

Во-первых, они ни разу не видели, как мы двигаемся. Во-вторых, всё время при встрече с ними мы что-то жрём. А в-третьих, мы почему-то всё время оказываемся перед ними.

И мы дружно заржали.

По дороге выяснилось, что рижане уже несколько часов ждали автобус на Оленегорск. Замёрзли. Решили сходить поесть в заводскую столовую. Оставили рюкзаки, пошли. Приходят, а на их тепленьких местах уже сидят питерские и нагло что-то жрут.

Как только автобус тронулся мы, как по команде, заснули. За неделю мы впервые попали в настоящее тепло.

Приехали в Оленегорск поздно вечером. Почта была уже закрыта и гитару, отправленную сюда из начальной точки нашего маршрута, мы не смогли получить.
Поезд помню смутно. Спали напропалую.

На следующий день по приезду пошли всей командой в баню возле Финляндского вокзала. У нас собой было N-ное количество бутылок пива, рыба, гитара и кинокамера. Как мылись — не запомнилось, но пели хорошо, по Воронински, а значит — громко. Как любит говорить Виктор Павлович:

— Хорошо спетая песня — это, громко спетая песня!

Так что пели мы, видимо, хорошо, потому что вскоре прибежал банщик и попытался нас урезонить. Мы, естественно, послали его...в баню. Банщик привел администратора.
Администратор завел свою заунывную «песню» об общественном месте, о покое моющихся, о милиции. Неожиданно, над высокими деревянными спинками скамеек раздевалки появилось сразу же несколько завернутых в простыни фигур. Это другие посетители бани, встав ногами на сидения и сильно жестикулируя, стали защищать наш импровизированный концерт. Баня моментально стала напоминать Римский Форум.

Получив неожиданно такой дружный отпор, администратор негигиенично плюнул на пол и удалился. Ко всему прочему, я ещё пытался это снимать на кинокамеру. К сожалению, из-за малой освещённости и пара этот фрагмент не получился. А может кинокамера так привыкла к морозу, что, не поверив в свое счастье, отказалась снимать. Всё равно — помывка удалась!

Там же, мы помянули нашу походную гитару. Хотя мы написали заявление с просьбой переслать гитару нам обратно в Питер, надежды на её возвращение практически не было. Какова же была наша радость, когда спустя почти три месяца гитару нам вернули. Жаль, что мы не сохранили тряпочный чехол от гитары. На нём не было свободного места от наклеенных квитанций и сургучовых печатей. По чехлу можно было бы изучать географию Кольского полуострова. По этому радостному поводу пришлось организовать «день рождения гитары». Хорошо посидели у меня дома.
Тогда же мы помянули Володю Синозерского, инструктора КСС (контрольно спасательной службы), который выпускал нас на маршрут. Он одновременно с нами был в походе на Памире, где и погиб под лавиной.

Так закончился наш зимний поход в Хибины. За двенадцать дней мы прошли 217 километров и взяли 12 перевалов.

Это был самый обычный маршрут, который каждый год проходят десятки туристических групп. Кто проходит более успешно, кто менее.

Ведь, как любит говорить Виктор Павлович Воронин:

— Помните! Хибины горы не высокие, но крутые!