До чего же богат русский язык. Нужно же было придумать такое название.
Когда из глубины моей памяти вдруг поднимается это странное словосочетании, от него, как от всплывшей подводной лодки расходятся круги воспоминаний. Приятных и не очень.
Я проснулся от сильных толчков в бок. Воронин остервенело извивался в своем спальнике. Деревянные застежки спальника (клеванты) оказались у него на спине, и он никак не мог провернуться в спальнике, чтобы их расстегнуть.
А над нами, под самым брезентовым пологом палатки, мерно раскачиваясь и свистя, как падающая бомба, висел огненный шар.
Первое, что подумал: «Боже мой, я так хорошо и крепко спал, неужели придется сейчас выползать из теплого спальника на снег и как-то тушить эту хрень?»
Но продолжающиеся Витины конвульсивные извивания и его возглас:
— Лёня! Нож дай! Дай нож! — совсем меня разбудили и вернули к действительности. В голове мелькнуло, что уж если сам Воронин так дёргается, то дело пахнет керосином, притом хорошо горящим. Пора валить.
Когда из глубины моей памяти вдруг поднимается это странное словосочетании, от него, как от всплывшей подводной лодки расходятся круги воспоминаний. Приятных и не очень.
Я проснулся от сильных толчков в бок. Воронин остервенело извивался в своем спальнике. Деревянные застежки спальника (клеванты) оказались у него на спине, и он никак не мог провернуться в спальнике, чтобы их расстегнуть.
А над нами, под самым брезентовым пологом палатки, мерно раскачиваясь и свистя, как падающая бомба, висел огненный шар.
Первое, что подумал: «Боже мой, я так хорошо и крепко спал, неужели придется сейчас выползать из теплого спальника на снег и как-то тушить эту хрень?»
Но продолжающиеся Витины конвульсивные извивания и его возглас:
— Лёня! Нож дай! Дай нож! — совсем меня разбудили и вернули к действительности. В голове мелькнуло, что уж если сам Воронин так дёргается, то дело пахнет керосином, притом хорошо горящим. Пора валить.
Это была зима 1974 года.
Летом 1973 года мы сходили с друзьями в поход на озеро Байкал. Команда у нас сложилась на редкость сплоченная и дружная. Когда мы четыре дня ехали на поезде до Иркутска, наши проводницы — две молоденькие студентки Иркутского медучилища — долго возмущались, что мы прямо в купе клеим резиновые чулки и гермоупаковки. Пришлось доставать гитару. Через час Люда и Маша — так звали проводниц — весело хихикая, сидели в нашем купе и помогали нам шить снаряжение. За четыре дня нашего путешествия в поезде девчонки так сдружились с нашей компанией, что Люда даже поехала с нами дальше на «ракете» по Ангаре от Иркутска до Порт-Байкала и чуть не пошла с нами дальше в поход, уже по Байкалу. Но, слава богу, наш руководитель, самый опытный и мудрый из нас — Батя — Володя Фролов проявил твердость и этого не случилось.
Наш пароход «Комсомолец» большой и белый, как унитаз, уносил нас дальше по маршруту, а маленькая фигурка в белой вязаной кофточке на пирсе, все махала и махала нам ручкой, пока не превратилась в маленькую белую точку, которая затем и совсем растворилась в тумане.
Два дня мы шли на пароходе, потом несли свои тяжелющие рюкзаки пятьдесят километров вдоль берега Байкала до мыса Покойники. Преодолели перевал Солнцепадь, дошли до истоков Лены. Там построили плот на камерах от ТУ-104, которые мы принесли с собой и сплавились вниз на 120 км до поселка Качуг.
Поход прошел успешно. Мы все вернулись живыми и здоровыми. Хотя и были варианты.
После того, как мы вывесили в институте фотогазету о походе, к нам подошел молодой человек крепкого телосложения с волевым лицом. Вся его фигура выдавала бывалого туриста и не дюжего организатора.
Это был Витя Воронин, который на тот момент работал в институте механиком. Он предложил нам сходить вместе с ним в зимний поход на лыжах.
Его идея похода была в духе того времени. Он предложил нам пройти «по местам боевой славы КРАСНОЙ Армии» в 1918 году, то есть побывать в тех местах, где 23 февраля 1918 года воевали первые регулярные части Красной Армии.
А шли эти бои в болотах Псковско-Новгородской области. Витина идея всем очень понравилась, тем более что по большому счету нам было всё равно куда идти, а Псковская область рядом. Туда мы и отправились.
Нас было пятеро парней: Я — Леонид, Мишка Серяков, Дима Толмачев, Бруснецов Толик, Володя Фролов и Витя Воронин.
А вот шестым членом группы с нами увязалась Люда. Да-да, та самая проводница из поезда Ленинград-Иркутск. Она специально приехала для этого из Иркутска. Люда была маленькая и крепенькая, со слегка раскосыми карими глазами. У неё была очень приятна, располагающая к себе улыбка. Видимо, у неё были какие-то виды на кого-то из нашей группы (точно не на меня), но этот вопрос мы оставим за кадром.
Поскольку родом она была из Читы, как всякий сибиряк она прекрасно бегала на лыжах.
Мы двигались по заснеженному, надёжно хранящему свои тайны, молчаливому лесу. Смешанный лес был очень густым, поэтому мы находили старые заброшенные дороги и просеки.
Поход был немного странным. Мы шли по местам боёв, которых не было, по следам Красной Армии, которой тогда не существовало.
А что было? Как нам рассказали местные жители, родители которых пережили те события — были «банды красных головорезов, которые грабили деревни и насиловали баб». А самое жуткое, было то, что самих деревень уже не было.
Мы шли по Витиным картам 1937 года. Мы так и не узнали, где он их добыл. Подозревали, что он ограбил секретный отдел Красной Армии. Эти карты потом ещё не раз сыграют с нами злые шутки. Идя по этим картам, мы вместо деревень находили только поляны с ещё торчащими кое-где из-под снега трубами. Это уже потом мы узнали, что эти деревни сожгли немцы, чтобы те не помогали партизанам.
В одной деревне седой дедуля нам поведал, что он хорошо знает каждое место на железнодорожном полотне, где партизаны взрывали рельсы. На наш вопрос — откуда он это знает. Он нам объяснил, что всю жизнь проработал путейщиком на железной дороге. При немцах воронки от взрывов наспех засыпали, каждый год они проседали и их приходилось каждый год подсыпать.
С тех пор деревни, сожжённые немцами, так и не восстановились, люди не вернулись. Но и те деревни, которые остались целы, представляли собой жалкое зрелище (оставляли после себя гнетущее впечатление).
В деревнях, состоящих из двадцати-тридцати почерневших и покосившихся домов, обитаемыми были только один-два дома. Там доживали свой век старики.
Ни электричества, ни проезжей нормальной дороги к ним не было. Машины в эти деревни не ездили. Это было легко понять по тому количеству поваленных ветром деревьев, которые лежали поперек дороги, и которые нам постоянно приходилось преодолевать на лыжах.
Несколько раз мы ночевали в полуразрушенных деревнях. Находили более или менее целые избы и долго, долго протапливали их, чтобы уснуть в тепле.
В избах стояли большие железные кровати с потёртыми хромированными шарами. Некогда пружинные сетки на них, были штопаны-перештопаны железной проволокой. Они были так расшатаны неусыпным трудом многих, уже ушедших поколений, над созданием новых, что даже при лёгком толчке начинали самопроизвольно совершать возвратно-поступательные движения. Так самостоятельно колебаться они могли целую минуту. При этом кровать издавала такие поскрипывания, повизгивания и стоны, как будто её разбудили, она что-то вспомнила и хочет срочно этим секретом с нами поделиться. Но потом она быстро уставала, затихала и снова засыпала. И только чёрные, промёрзшие стены избы могли догадываться, что она видит в своих снах.
Спали мы обычно на полу в своих спальниках, поскольку спать на этих железных памятниках истории было равносильно сну в саркофаге Египетского зала в Эрмитаже.
За ночь изба так остывала, что уши чуть ли не примерзали к полу. Витя сегодня дежурный. Встал раньше всех и ушел готовить.
Радуясь возможности, поспать лишних двадцать минут, я только поглубже залез в спальник и попробовал уснуть. Лёгкое похлопывание по ногам и Витин шепот:
— Лёня, где у тебя страховочная верёвка?
— Вон там, в моём рюкзаке, — кивнул я в сторону своего рюкзака.
— Витя, а ты куда собрался с верёвкой, мыла не нужно? — забеспокоился я о друге.
— Да на рыбалку я, на рыбалку, спи, — сказал он и убежал.
Вот что умеет Воронин, так это заинтриговать. Этого у него не отнимешь!
Сон как рукой сняло. Пока я кряхтя только выползал из спальника, Володя Фролов уже успел одеться и выскочить из избы.
Ёжась от холода, я выполз из дома.
Рядом с домом стоял колодец. На срубе колодца сидел Витя. Он то медленно опускал конец веревки вниз, то резко поддергивал её вверх. Возле него стоял Володя Фролов и внимательно наблюдал за его манипуляциями.
Я ничего не понял. Подошёл к колодцу.
— Ну как, клюёт? — осведомился я.
— Нет, плохо клюёт, наживки хорошей нет, — незлобно отозвался Витя.
Потом, вдруг о чём-то подумав, он повернулся и оценивающе осмотрел меня снизу доверху. Мне его немая идея совсем не понравилась. Он уже хотел предложить что-то гениальное, но вдруг его взгляд скользнул куда-то дальше — мимо меня. Витя соскочил со сруба, вытянул из него верёвку с привязанным на конце проволочным якорем-кошкой и куда-то убежал за избу.
— Котел утопил, душка разогнулась, — пояснил мне Володя суть происходящего.
— Да, котелок нужно доставать. Он из комплекта, такой нигде не купишь.
Прибежал Воронин, неся, как атакующий копьеносец наперевес трёхметровый багор. Вид у него был устрашающий. Не хотелось бы мне с таким мужиком в тёмном лесу встретиться. Мы с Володей посторонились. Витя перегнулся через край колодца и стал шарить багром по дну. Буквально через минуту он уже забагрил котёл за висящую на одном крючке душку и торжественно вытянул его наверх.
Как Воронин разжигал примус! Это была просто сказка, притом страшная!
Поскольку подкачивающий насос на примусе почти не работал, он даже и не пытался его качать. Витя просто обливал весь примус бензином и поджигал его. На земле образовывался этакий огненный шар. После того, как весь бензин выгорал, и давление в примусе поднималось, он открывал клапан и поджигал рвущиеся из него пары. Такой способ розжига мне всегда очень нравился, поскольку, почему-то напоминал одну из разновидностей популярной русской игры в русскую рулетку: разгорится или взорвётся? И в этот раз обошлось, завтрак получился отменным, и мы продолжили маршрут.
Одна из полузаброшенных деревень мне запомнилась больше других.
О том, что деревня обитаема, мы поняли только по двум прорубям на маленьком пруду, диаметром сантиметров двадцать. Посередине пруда, на расстоянии пяти метров друг от друга, во льду были пробиты две проруби. И были тропинки от прорубей к избам слева и справа от пруда. В левой избе жили дед и бабка староверы. Бабулька была маленькая, курносая и вся сморщенная. Дед был почти слепой. В дом они нас не пустили. Напиться воды дали из специальной гостевой кружки.
Но что-то необычное было в этих двух прорубях посредине пруда. Почему две, а не одна? И вдруг меня как громом поразило. Не было тропинки ни между прорубями, ни между избами.
Во всей деревне было всего два жилых дома и их обитатели не общались друг с другом! Вокруг дремучие леса, до ближайшего населённого пункта километров тридцать, людей не видят годами. Ни электричества, ни телефона, ни телевизора, и не общаются с соседями. До чего может довести людей изоляция от внешнего мира, от общения с другими людьми. Какое жуткое одиночество.
Прошли ещё один день. Должен был быть крупный совхоз. Дошли до развилки дорог. В каком направлении идти? Виктор посылает двоих по левой дороге, а остальные пошли по правой. Задумчивое решение. В походе, тем более в зимнем, лучше группу не разбивать. Но решения руководителя не обсуждаются.
Уже в полной темноте дошли до деревни. Да что же здесь происходит? Куда мы ни стучали в дома — нигде никто не откликнулся. Деревня вымерла. Даже собаки не лают. Поубивали их всех что ли?
Мы всё-таки нашли сельсовет и недолго думая залезли в какой-то кабинет через окно и разместились на полу на ночлег. С Витькиной стороны это было довольно смелое решение.
Уже была ночь, а о наших двух разведчиках не было ничего известно. Витя послал меня пройти по дороге в сторону развилки в поисках ребят.
Фонарика у меня не было, но не сбиться с дороги помогали высокие сугробы по обочинам. Пройдя три километра, почти в полной темноте я увидел на фоне снега силуэт девчушки, которая шла мне навстречу. Увидев меня, она шарахнулась в сторону, как от самосвала, и вся сжалась.
— Девушка вы не видали там двух парней, похожих на меня? — спросил я.
— Нет, нет, не видела, — сказала она и, прошмыгнув мимо меня, быстро зашагала к деревне. Рассудив, что если она не видела ребят, то значит и я их не найду, я развернулся и поплёлся обратно в деревню вслед за девушкой. Девушка оглянулась и, увидев, что я иду за ней, побежала. Я тоже оглянулся, не поняв сразу от кого она убегает, но, когда до меня дошло, я стал хохотать. Действительно, мой вид не внушал доверия. В заснеженной штормовке с капюшоном, с шатающейся от усталости походкой. Девушка быстро скрылась из вида.
Войдя в деревню, я вдруг увидел на фоне горящего в конце улицы фонаря силуэты. Поперёк улицы шла фаланга местных покачивающихся пацанов. По их походке и поведению было видно, что ребята явно ищут приключений. Да, кажется, есть вариант получить по роже, промелькнуло у меня в голове, но бежать было стыдно, да и некуда. Когда до компашки оставалось метров десять, вдруг кто-то из них меня окликнул.
— Ротгольц! Ты где болтаешься? И где остальные!
И только тут я увидел, что двое из местных — наши потерявшиеся бойцы — Фролов и Бруснецов, а местные ребята тащат за них рюкзаки. Вот устроились. Они, оказывается, пошли по более длинной дороге и зашли в деревню с другой стороны.
— Ребята! Где все люди и что в деревне происходит, объясните мне!
Все дружно в голос загоготали.
— Праздник у нас, пойдём, покажем.
Мы зашли в здание клуба — большого, облагороженного деревянного сарая с колоннами при входе. Двери были не заперты.
От увиденного я в первый момент остолбенел. Такое тогда показывали только в голливудских боевиках про гангстеров. Посреди зала буквой П стоял длинный стол, заваленный грязной посудой и бутылками, а вокруг стола на полу и на стульях неподвижно лежали люди: мужчины и женщины. Первая мелькнувшая мысль, что они мертвы и их всех просто положили из пулемета, так неестественно некоторые лежали.
И какое-то странное, непрерывное, звериное рычание, отражаясь от стен, висело в воздухе. Но когда я понял, что это холодящее душу рычание — просто коллективный храп, стало ясно, кто их уложил — водка.
— Это мы тринадцатую зарплату получили, пояснили мне пацаны. Ничего, к утру все расползутся…
Прекрасно переночевав на полу гостеприимного сельсовета, утром так и не дождавшись хозяев, мы, по-английски, не прощаясь, тихо свалили. Вся деревня ещё спала. Похмелье на чужом празднике не для нас.
Летом 1973 года мы сходили с друзьями в поход на озеро Байкал. Команда у нас сложилась на редкость сплоченная и дружная. Когда мы четыре дня ехали на поезде до Иркутска, наши проводницы — две молоденькие студентки Иркутского медучилища — долго возмущались, что мы прямо в купе клеим резиновые чулки и гермоупаковки. Пришлось доставать гитару. Через час Люда и Маша — так звали проводниц — весело хихикая, сидели в нашем купе и помогали нам шить снаряжение. За четыре дня нашего путешествия в поезде девчонки так сдружились с нашей компанией, что Люда даже поехала с нами дальше на «ракете» по Ангаре от Иркутска до Порт-Байкала и чуть не пошла с нами дальше в поход, уже по Байкалу. Но, слава богу, наш руководитель, самый опытный и мудрый из нас — Батя — Володя Фролов проявил твердость и этого не случилось.
Наш пароход «Комсомолец» большой и белый, как унитаз, уносил нас дальше по маршруту, а маленькая фигурка в белой вязаной кофточке на пирсе, все махала и махала нам ручкой, пока не превратилась в маленькую белую точку, которая затем и совсем растворилась в тумане.
Два дня мы шли на пароходе, потом несли свои тяжелющие рюкзаки пятьдесят километров вдоль берега Байкала до мыса Покойники. Преодолели перевал Солнцепадь, дошли до истоков Лены. Там построили плот на камерах от ТУ-104, которые мы принесли с собой и сплавились вниз на 120 км до поселка Качуг.
Поход прошел успешно. Мы все вернулись живыми и здоровыми. Хотя и были варианты.
После того, как мы вывесили в институте фотогазету о походе, к нам подошел молодой человек крепкого телосложения с волевым лицом. Вся его фигура выдавала бывалого туриста и не дюжего организатора.
Это был Витя Воронин, который на тот момент работал в институте механиком. Он предложил нам сходить вместе с ним в зимний поход на лыжах.
Его идея похода была в духе того времени. Он предложил нам пройти «по местам боевой славы КРАСНОЙ Армии» в 1918 году, то есть побывать в тех местах, где 23 февраля 1918 года воевали первые регулярные части Красной Армии.
А шли эти бои в болотах Псковско-Новгородской области. Витина идея всем очень понравилась, тем более что по большому счету нам было всё равно куда идти, а Псковская область рядом. Туда мы и отправились.
Нас было пятеро парней: Я — Леонид, Мишка Серяков, Дима Толмачев, Бруснецов Толик, Володя Фролов и Витя Воронин.
А вот шестым членом группы с нами увязалась Люда. Да-да, та самая проводница из поезда Ленинград-Иркутск. Она специально приехала для этого из Иркутска. Люда была маленькая и крепенькая, со слегка раскосыми карими глазами. У неё была очень приятна, располагающая к себе улыбка. Видимо, у неё были какие-то виды на кого-то из нашей группы (точно не на меня), но этот вопрос мы оставим за кадром.
Поскольку родом она была из Читы, как всякий сибиряк она прекрасно бегала на лыжах.
Мы двигались по заснеженному, надёжно хранящему свои тайны, молчаливому лесу. Смешанный лес был очень густым, поэтому мы находили старые заброшенные дороги и просеки.
Поход был немного странным. Мы шли по местам боёв, которых не было, по следам Красной Армии, которой тогда не существовало.
А что было? Как нам рассказали местные жители, родители которых пережили те события — были «банды красных головорезов, которые грабили деревни и насиловали баб». А самое жуткое, было то, что самих деревень уже не было.
Мы шли по Витиным картам 1937 года. Мы так и не узнали, где он их добыл. Подозревали, что он ограбил секретный отдел Красной Армии. Эти карты потом ещё не раз сыграют с нами злые шутки. Идя по этим картам, мы вместо деревень находили только поляны с ещё торчащими кое-где из-под снега трубами. Это уже потом мы узнали, что эти деревни сожгли немцы, чтобы те не помогали партизанам.
В одной деревне седой дедуля нам поведал, что он хорошо знает каждое место на железнодорожном полотне, где партизаны взрывали рельсы. На наш вопрос — откуда он это знает. Он нам объяснил, что всю жизнь проработал путейщиком на железной дороге. При немцах воронки от взрывов наспех засыпали, каждый год они проседали и их приходилось каждый год подсыпать.
С тех пор деревни, сожжённые немцами, так и не восстановились, люди не вернулись. Но и те деревни, которые остались целы, представляли собой жалкое зрелище (оставляли после себя гнетущее впечатление).
В деревнях, состоящих из двадцати-тридцати почерневших и покосившихся домов, обитаемыми были только один-два дома. Там доживали свой век старики.
Ни электричества, ни проезжей нормальной дороги к ним не было. Машины в эти деревни не ездили. Это было легко понять по тому количеству поваленных ветром деревьев, которые лежали поперек дороги, и которые нам постоянно приходилось преодолевать на лыжах.
Несколько раз мы ночевали в полуразрушенных деревнях. Находили более или менее целые избы и долго, долго протапливали их, чтобы уснуть в тепле.
В избах стояли большие железные кровати с потёртыми хромированными шарами. Некогда пружинные сетки на них, были штопаны-перештопаны железной проволокой. Они были так расшатаны неусыпным трудом многих, уже ушедших поколений, над созданием новых, что даже при лёгком толчке начинали самопроизвольно совершать возвратно-поступательные движения. Так самостоятельно колебаться они могли целую минуту. При этом кровать издавала такие поскрипывания, повизгивания и стоны, как будто её разбудили, она что-то вспомнила и хочет срочно этим секретом с нами поделиться. Но потом она быстро уставала, затихала и снова засыпала. И только чёрные, промёрзшие стены избы могли догадываться, что она видит в своих снах.
Спали мы обычно на полу в своих спальниках, поскольку спать на этих железных памятниках истории было равносильно сну в саркофаге Египетского зала в Эрмитаже.
За ночь изба так остывала, что уши чуть ли не примерзали к полу. Витя сегодня дежурный. Встал раньше всех и ушел готовить.
Радуясь возможности, поспать лишних двадцать минут, я только поглубже залез в спальник и попробовал уснуть. Лёгкое похлопывание по ногам и Витин шепот:
— Лёня, где у тебя страховочная верёвка?
— Вон там, в моём рюкзаке, — кивнул я в сторону своего рюкзака.
— Витя, а ты куда собрался с верёвкой, мыла не нужно? — забеспокоился я о друге.
— Да на рыбалку я, на рыбалку, спи, — сказал он и убежал.
Вот что умеет Воронин, так это заинтриговать. Этого у него не отнимешь!
Сон как рукой сняло. Пока я кряхтя только выползал из спальника, Володя Фролов уже успел одеться и выскочить из избы.
Ёжась от холода, я выполз из дома.
Рядом с домом стоял колодец. На срубе колодца сидел Витя. Он то медленно опускал конец веревки вниз, то резко поддергивал её вверх. Возле него стоял Володя Фролов и внимательно наблюдал за его манипуляциями.
Я ничего не понял. Подошёл к колодцу.
— Ну как, клюёт? — осведомился я.
— Нет, плохо клюёт, наживки хорошей нет, — незлобно отозвался Витя.
Потом, вдруг о чём-то подумав, он повернулся и оценивающе осмотрел меня снизу доверху. Мне его немая идея совсем не понравилась. Он уже хотел предложить что-то гениальное, но вдруг его взгляд скользнул куда-то дальше — мимо меня. Витя соскочил со сруба, вытянул из него верёвку с привязанным на конце проволочным якорем-кошкой и куда-то убежал за избу.
— Котел утопил, душка разогнулась, — пояснил мне Володя суть происходящего.
— Да, котелок нужно доставать. Он из комплекта, такой нигде не купишь.
Прибежал Воронин, неся, как атакующий копьеносец наперевес трёхметровый багор. Вид у него был устрашающий. Не хотелось бы мне с таким мужиком в тёмном лесу встретиться. Мы с Володей посторонились. Витя перегнулся через край колодца и стал шарить багром по дну. Буквально через минуту он уже забагрил котёл за висящую на одном крючке душку и торжественно вытянул его наверх.
Как Воронин разжигал примус! Это была просто сказка, притом страшная!
Поскольку подкачивающий насос на примусе почти не работал, он даже и не пытался его качать. Витя просто обливал весь примус бензином и поджигал его. На земле образовывался этакий огненный шар. После того, как весь бензин выгорал, и давление в примусе поднималось, он открывал клапан и поджигал рвущиеся из него пары. Такой способ розжига мне всегда очень нравился, поскольку, почему-то напоминал одну из разновидностей популярной русской игры в русскую рулетку: разгорится или взорвётся? И в этот раз обошлось, завтрак получился отменным, и мы продолжили маршрут.
Одна из полузаброшенных деревень мне запомнилась больше других.
О том, что деревня обитаема, мы поняли только по двум прорубям на маленьком пруду, диаметром сантиметров двадцать. Посередине пруда, на расстоянии пяти метров друг от друга, во льду были пробиты две проруби. И были тропинки от прорубей к избам слева и справа от пруда. В левой избе жили дед и бабка староверы. Бабулька была маленькая, курносая и вся сморщенная. Дед был почти слепой. В дом они нас не пустили. Напиться воды дали из специальной гостевой кружки.
Но что-то необычное было в этих двух прорубях посредине пруда. Почему две, а не одна? И вдруг меня как громом поразило. Не было тропинки ни между прорубями, ни между избами.
Во всей деревне было всего два жилых дома и их обитатели не общались друг с другом! Вокруг дремучие леса, до ближайшего населённого пункта километров тридцать, людей не видят годами. Ни электричества, ни телефона, ни телевизора, и не общаются с соседями. До чего может довести людей изоляция от внешнего мира, от общения с другими людьми. Какое жуткое одиночество.
Прошли ещё один день. Должен был быть крупный совхоз. Дошли до развилки дорог. В каком направлении идти? Виктор посылает двоих по левой дороге, а остальные пошли по правой. Задумчивое решение. В походе, тем более в зимнем, лучше группу не разбивать. Но решения руководителя не обсуждаются.
Уже в полной темноте дошли до деревни. Да что же здесь происходит? Куда мы ни стучали в дома — нигде никто не откликнулся. Деревня вымерла. Даже собаки не лают. Поубивали их всех что ли?
Мы всё-таки нашли сельсовет и недолго думая залезли в какой-то кабинет через окно и разместились на полу на ночлег. С Витькиной стороны это было довольно смелое решение.
Уже была ночь, а о наших двух разведчиках не было ничего известно. Витя послал меня пройти по дороге в сторону развилки в поисках ребят.
Фонарика у меня не было, но не сбиться с дороги помогали высокие сугробы по обочинам. Пройдя три километра, почти в полной темноте я увидел на фоне снега силуэт девчушки, которая шла мне навстречу. Увидев меня, она шарахнулась в сторону, как от самосвала, и вся сжалась.
— Девушка вы не видали там двух парней, похожих на меня? — спросил я.
— Нет, нет, не видела, — сказала она и, прошмыгнув мимо меня, быстро зашагала к деревне. Рассудив, что если она не видела ребят, то значит и я их не найду, я развернулся и поплёлся обратно в деревню вслед за девушкой. Девушка оглянулась и, увидев, что я иду за ней, побежала. Я тоже оглянулся, не поняв сразу от кого она убегает, но, когда до меня дошло, я стал хохотать. Действительно, мой вид не внушал доверия. В заснеженной штормовке с капюшоном, с шатающейся от усталости походкой. Девушка быстро скрылась из вида.
Войдя в деревню, я вдруг увидел на фоне горящего в конце улицы фонаря силуэты. Поперёк улицы шла фаланга местных покачивающихся пацанов. По их походке и поведению было видно, что ребята явно ищут приключений. Да, кажется, есть вариант получить по роже, промелькнуло у меня в голове, но бежать было стыдно, да и некуда. Когда до компашки оставалось метров десять, вдруг кто-то из них меня окликнул.
— Ротгольц! Ты где болтаешься? И где остальные!
И только тут я увидел, что двое из местных — наши потерявшиеся бойцы — Фролов и Бруснецов, а местные ребята тащат за них рюкзаки. Вот устроились. Они, оказывается, пошли по более длинной дороге и зашли в деревню с другой стороны.
— Ребята! Где все люди и что в деревне происходит, объясните мне!
Все дружно в голос загоготали.
— Праздник у нас, пойдём, покажем.
Мы зашли в здание клуба — большого, облагороженного деревянного сарая с колоннами при входе. Двери были не заперты.
От увиденного я в первый момент остолбенел. Такое тогда показывали только в голливудских боевиках про гангстеров. Посреди зала буквой П стоял длинный стол, заваленный грязной посудой и бутылками, а вокруг стола на полу и на стульях неподвижно лежали люди: мужчины и женщины. Первая мелькнувшая мысль, что они мертвы и их всех просто положили из пулемета, так неестественно некоторые лежали.
И какое-то странное, непрерывное, звериное рычание, отражаясь от стен, висело в воздухе. Но когда я понял, что это холодящее душу рычание — просто коллективный храп, стало ясно, кто их уложил — водка.
— Это мы тринадцатую зарплату получили, пояснили мне пацаны. Ничего, к утру все расползутся…
Прекрасно переночевав на полу гостеприимного сельсовета, утром так и не дождавшись хозяев, мы, по-английски, не прощаясь, тихо свалили. Вся деревня ещё спала. Похмелье на чужом празднике не для нас.
В тот день нам предстояло пройти пятнадцать километров по большому болоту. Температура воздуха была минус три градуса, но болото оказалось не замёрзшим. Так мы и шли три часа по снежной шуге, по щиколотку в воде. Иногда я поднимал ногу, чтобы удостовериться, что крепление не расстегнулось и лыжи ещё на мне.
Такая ходьба на «подводных лыжах» по щиколотку в воде отнимала довольно много сил.
Уже в конце светового дня, когда стало ясно, что придётся ночевать на болоте, я спросил Воронина, как называется сие замечательное болото на карте? Витя долго шевелил губами, стараясь правильно прочесть слово (ведь с нами была девушка) и, в конце концов, выдал: «Дубоемовский мох! Да более точного названия народ придумать не мог».
Снежная шуга закончилась, и мы шли, как нам казалось, по редкому, чахлому лесу. Наша лыжня постоянно пересекала следы волчьей стаи из тринадцати-пятнадцати волков. Особенно выделялся след вожака. Размером он был с мой сжатый кулак. Я не удержался и сфотографировал его, положив рядом для сравнения спичечный коробок.
Но пора было ставить лагерь. Не снимая рюкзаков, мы встали в ряд плечом к плечу и стали трамбовать лыжами площадку под палатки. После этого Миша Серяков скинул рюкзак, лыжи и … ушёл в снег по грудь. Мы остолбенели.
Витя скинул рюкзак и, не снимая лыж, воткнул в снег лыжную палку рукояткой вниз. Палка ушла полностью, и рука ушла вместе с лыжной палкой по плечо. Когда он достал палку, треть её была в болотной тине.
— Всё понятно, — сказал Витя, — трамбуем дальше.
Мы снова трамбовали. Постелили на снег полиэтилен, положили лапник и сверху поставили две двухместных брезентовых палатки вход к входу. Между палатками оставалось метра полтора. Попробовали сделать экран от ветра из лапника и ёлочек. Но поскольку эти чахлые ёлочки росли через тридцать-пятьдесят метров друг от друга, экран получился символическим.
Начали укладываться, температура была где-то минус пять градусов. Я с Витей Ворониным и с Мишей Серяковым, как самые «толстые» ложились в правую палатку, а в левую палатку укладывались Дима Толмачев, Фролов Володя, Толик Бруснецов и Люда.
И тут Витя, как фокусник из рукава, достает из рюкзака свое последнее, гениальное изобретение.
Он всегда радовал нас своими новинками в снаряжении. Это были и печки для палатки, котлы и тормозила на лыжи всякие. В общем, большой изобретатель и затейник.
В этот раз он затеял греть палатку примусом. Он сделал металлический колпак, который надевался на лапки примуса, на которые должен ставиться котелок. Колпак имел кольцо, за которое вся конструкция подвешивалась в палатке. Примус раскалял этот колпак, а тот грел воздух в палатке.
Витя раскочегарил примус на улице, занёс его в палатку и подвесил под коньком палатки между Мишиными шерстяными носками. Нужно отметить, что Миша придумал оригинальный способ, как сушить в походе носки. Он взял в поход десять пар носков и каждый день надевал сухие, а мокрые складывал в рюкзак. В этот раз Мишка решил все десять пар высушить и развесил их на верёвке под коньком. От Витькиного примуса в палатке моментально стало тепло, лишь тихо источали благовоние Мишкины носки.
Где-то недалеко раздался протяжный волчий вой.
— Ротгольц, кончай дурачиться! — раздался из соседней палатки голос Димки Толмачева.
— Это не я. Это соседи, — только буркнул я и моментально уснул.
Легли спать мы головой к выходу — это нас и спасло.
Отраженное от колпака пламя стало перегревать примус и предохранительный клапан начал травить, то есть выбрасывать горящие пары бензина прямо в палатку. И теперь посредине палатки над нами висела этакая рукотворная, свистящая шаровая молния. Проснувшись от Витькиных криков и извиваний я понял, что в нашем деле главное — вовремя свалить. Я высвободил руки и попытался разорвать вход. На расстёгивание клевантов не было времени. Витька высвободил одну свою руку, и мы стали дёргать вдвоём. Свист с каждой секундой зловеще усиливался.
И только тут вдруг до меня дошло, что Мишка всё ещё спит. С криком «Мишка горим!» — я врезал ему локтем в бок. Огненный шар всё увеличивался в размере. Сквозь нарастающий жуткий свист этой бомбы я услышал еще один прерывистый звук. Это храпел Серяков! Он нагло продолжать спать! Только после третьего мощного удара локтем в бок он проснулся.
Нужно отдать должное Серякову — в опасных ситуациях у него изумительная реакция. Он подскочил, моментально врубился в ситуацию, мы дружно ухватились за пологи палатки и дернули. Клеванты, разлетелись со звуком короткой пулеметной очереди. Мы как были в тренировочных костюмах, так и выскочили в них из спальников и из палатки. Я при этом выскочил даже из носков — они остались в спальнике. Мишка с Витей отскочили от палатки, а я открыл палатку, ухватился за спальник и потянул его на себя. В палатке бушевало пламя. Бьющий струёй бензин лился на спальники, и они горели.
Видимо, когда я открыл палатку, то добавил кислород в эту пороховую бочку с парами бензина. Раздался хлопок. ПУХ! И вся крыша палатки взметнулась в небо двухметровым огненным грибом, напоминающим по форме гриб от термоядерного взрыва.
Вещи ещё горели, и мы, схватив лапник стали тушить очаги возгорания. Этак минут пять мы босиком носились по пепелищу и тушили всё, что горит. Из соседней палатки выскочил Володя и стал нам помогать.
Всё стихло. Я стоял на полиэтилене голыми ногами в луже растаявшего снега. Медленно падали большие хлопья мокрого снега. Шевелиться и выходить из теплой лужи не хотелось.
А Витя всё бегал и бегал вокруг, приговаривая:
— Какая-то сволочь горит! Нет, какая-то сволочь горит!
— Витя, мы уже всё потушили.
— Нет, — возмущался Витя, — но я же чувствую, какая-то сволочь горит.
Наконец- то он догадался распахнуть штормовку. Под штормовкой у него на груди тлел и дымил на ватнике, диаметром сантиметров десять, очередной «очаг возгорания».
Со словами: «Пардон, это я дымлюсь!», Витя, поплевав на ладонь, стал себя тушить.
И тут мы с Мишкой захохотали. Загоготал и Витька.
Случайно я обратил внимание на вторую палатку. Из палатки совершенно с ошарашенными глазами молча наблюдали за нами три рожи. Выражение их лиц нужно было видеть. Давясь от смеха, я указал рукой в их сторону. Когда остальная часть «пожарной команды» их увидела, я думал, что они рухнут на снег от смеха.
Не останавливаясь, мы хохотали минут пять. Наверное, это просто была нервная разрядка.
Такая ходьба на «подводных лыжах» по щиколотку в воде отнимала довольно много сил.
Уже в конце светового дня, когда стало ясно, что придётся ночевать на болоте, я спросил Воронина, как называется сие замечательное болото на карте? Витя долго шевелил губами, стараясь правильно прочесть слово (ведь с нами была девушка) и, в конце концов, выдал: «Дубоемовский мох! Да более точного названия народ придумать не мог».
Снежная шуга закончилась, и мы шли, как нам казалось, по редкому, чахлому лесу. Наша лыжня постоянно пересекала следы волчьей стаи из тринадцати-пятнадцати волков. Особенно выделялся след вожака. Размером он был с мой сжатый кулак. Я не удержался и сфотографировал его, положив рядом для сравнения спичечный коробок.
Но пора было ставить лагерь. Не снимая рюкзаков, мы встали в ряд плечом к плечу и стали трамбовать лыжами площадку под палатки. После этого Миша Серяков скинул рюкзак, лыжи и … ушёл в снег по грудь. Мы остолбенели.
Витя скинул рюкзак и, не снимая лыж, воткнул в снег лыжную палку рукояткой вниз. Палка ушла полностью, и рука ушла вместе с лыжной палкой по плечо. Когда он достал палку, треть её была в болотной тине.
— Всё понятно, — сказал Витя, — трамбуем дальше.
Мы снова трамбовали. Постелили на снег полиэтилен, положили лапник и сверху поставили две двухместных брезентовых палатки вход к входу. Между палатками оставалось метра полтора. Попробовали сделать экран от ветра из лапника и ёлочек. Но поскольку эти чахлые ёлочки росли через тридцать-пятьдесят метров друг от друга, экран получился символическим.
Начали укладываться, температура была где-то минус пять градусов. Я с Витей Ворониным и с Мишей Серяковым, как самые «толстые» ложились в правую палатку, а в левую палатку укладывались Дима Толмачев, Фролов Володя, Толик Бруснецов и Люда.
И тут Витя, как фокусник из рукава, достает из рюкзака свое последнее, гениальное изобретение.
Он всегда радовал нас своими новинками в снаряжении. Это были и печки для палатки, котлы и тормозила на лыжи всякие. В общем, большой изобретатель и затейник.
В этот раз он затеял греть палатку примусом. Он сделал металлический колпак, который надевался на лапки примуса, на которые должен ставиться котелок. Колпак имел кольцо, за которое вся конструкция подвешивалась в палатке. Примус раскалял этот колпак, а тот грел воздух в палатке.
Витя раскочегарил примус на улице, занёс его в палатку и подвесил под коньком палатки между Мишиными шерстяными носками. Нужно отметить, что Миша придумал оригинальный способ, как сушить в походе носки. Он взял в поход десять пар носков и каждый день надевал сухие, а мокрые складывал в рюкзак. В этот раз Мишка решил все десять пар высушить и развесил их на верёвке под коньком. От Витькиного примуса в палатке моментально стало тепло, лишь тихо источали благовоние Мишкины носки.
Где-то недалеко раздался протяжный волчий вой.
— Ротгольц, кончай дурачиться! — раздался из соседней палатки голос Димки Толмачева.
— Это не я. Это соседи, — только буркнул я и моментально уснул.
Легли спать мы головой к выходу — это нас и спасло.
Отраженное от колпака пламя стало перегревать примус и предохранительный клапан начал травить, то есть выбрасывать горящие пары бензина прямо в палатку. И теперь посредине палатки над нами висела этакая рукотворная, свистящая шаровая молния. Проснувшись от Витькиных криков и извиваний я понял, что в нашем деле главное — вовремя свалить. Я высвободил руки и попытался разорвать вход. На расстёгивание клевантов не было времени. Витька высвободил одну свою руку, и мы стали дёргать вдвоём. Свист с каждой секундой зловеще усиливался.
И только тут вдруг до меня дошло, что Мишка всё ещё спит. С криком «Мишка горим!» — я врезал ему локтем в бок. Огненный шар всё увеличивался в размере. Сквозь нарастающий жуткий свист этой бомбы я услышал еще один прерывистый звук. Это храпел Серяков! Он нагло продолжать спать! Только после третьего мощного удара локтем в бок он проснулся.
Нужно отдать должное Серякову — в опасных ситуациях у него изумительная реакция. Он подскочил, моментально врубился в ситуацию, мы дружно ухватились за пологи палатки и дернули. Клеванты, разлетелись со звуком короткой пулеметной очереди. Мы как были в тренировочных костюмах, так и выскочили в них из спальников и из палатки. Я при этом выскочил даже из носков — они остались в спальнике. Мишка с Витей отскочили от палатки, а я открыл палатку, ухватился за спальник и потянул его на себя. В палатке бушевало пламя. Бьющий струёй бензин лился на спальники, и они горели.
Видимо, когда я открыл палатку, то добавил кислород в эту пороховую бочку с парами бензина. Раздался хлопок. ПУХ! И вся крыша палатки взметнулась в небо двухметровым огненным грибом, напоминающим по форме гриб от термоядерного взрыва.
Вещи ещё горели, и мы, схватив лапник стали тушить очаги возгорания. Этак минут пять мы босиком носились по пепелищу и тушили всё, что горит. Из соседней палатки выскочил Володя и стал нам помогать.
Всё стихло. Я стоял на полиэтилене голыми ногами в луже растаявшего снега. Медленно падали большие хлопья мокрого снега. Шевелиться и выходить из теплой лужи не хотелось.
А Витя всё бегал и бегал вокруг, приговаривая:
— Какая-то сволочь горит! Нет, какая-то сволочь горит!
— Витя, мы уже всё потушили.
— Нет, — возмущался Витя, — но я же чувствую, какая-то сволочь горит.
Наконец- то он догадался распахнуть штормовку. Под штормовкой у него на груди тлел и дымил на ватнике, диаметром сантиметров десять, очередной «очаг возгорания».
Со словами: «Пардон, это я дымлюсь!», Витя, поплевав на ладонь, стал себя тушить.
И тут мы с Мишкой захохотали. Загоготал и Витька.
Случайно я обратил внимание на вторую палатку. Из палатки совершенно с ошарашенными глазами молча наблюдали за нами три рожи. Выражение их лиц нужно было видеть. Давясь от смеха, я указал рукой в их сторону. Когда остальная часть «пожарной команды» их увидела, я думал, что они рухнут на снег от смеха.
Не останавливаясь, мы хохотали минут пять. Наверное, это просто была нервная разрядка.
Снег всё шёл и шёл. Мы бродили по пепелищу, подбирали разбросанные вещи, пока их не занёс снег, подсчитывали потери. От палатки осталось только днище.
Оторванные клеванты мы собирали в радиусе пяти метров. Попытались понять, как мы умудрились их оторвать руками. Провели следственный эксперимент. Я попытался оторвать руками один из уцелевших клевантов. Даже когда наступил ногами на палатку и стал тянуть двумя руками, у меня ничего не получилось. Как мы оторвали пять клевантов, так и осталось загадкой.
У меня на спальнике образовалась большая дыра в ногах. У Мишки из двадцати носков, которые сушились, сгорели восемнадцать. Оставшиеся два носка оказались разного цвета, но почти сухие.
Витька, когда отбрасывал примус с горящей палатки, сильно обжог себе руки. Главное, что мы остались без палатки. У нас оставалось пару часов до рассвета. Мы решили попробовать поспать. Всемером в двухместной палатке. Это оказалось не так просто. Впятером нам в этой палатке много доводилось ночевать, но не всемером. В тесноте, да не в обиде.
Удалось забыться на пару часов. Утром мы собрали вещи, откопали в снегу гитару. Нужно было сходить с маршрута. Было немного грустно.
Мы дошли до какого-то шоссе. В ожидании автобуса, чтобы согреться на пустой дороге, сыграли футбольный матч. В качестве мяча была использована Витина литровая полиэтиленовая кружка. Потом подошел автобус и на нём мы добрались до Нарвы.
Оторванные клеванты мы собирали в радиусе пяти метров. Попытались понять, как мы умудрились их оторвать руками. Провели следственный эксперимент. Я попытался оторвать руками один из уцелевших клевантов. Даже когда наступил ногами на палатку и стал тянуть двумя руками, у меня ничего не получилось. Как мы оторвали пять клевантов, так и осталось загадкой.
У меня на спальнике образовалась большая дыра в ногах. У Мишки из двадцати носков, которые сушились, сгорели восемнадцать. Оставшиеся два носка оказались разного цвета, но почти сухие.
Витька, когда отбрасывал примус с горящей палатки, сильно обжог себе руки. Главное, что мы остались без палатки. У нас оставалось пару часов до рассвета. Мы решили попробовать поспать. Всемером в двухместной палатке. Это оказалось не так просто. Впятером нам в этой палатке много доводилось ночевать, но не всемером. В тесноте, да не в обиде.
Удалось забыться на пару часов. Утром мы собрали вещи, откопали в снегу гитару. Нужно было сходить с маршрута. Было немного грустно.
Мы дошли до какого-то шоссе. В ожидании автобуса, чтобы согреться на пустой дороге, сыграли футбольный матч. В качестве мяча была использована Витина литровая полиэтиленовая кружка. Потом подошел автобус и на нём мы добрались до Нарвы.
Здесь мы устроили себе экскурсию по крепости Иван города. Запомнилось, как забравшись на самую высокую башню крепости мы стали прыгать с зубца на зубец башни. Но меня поразило то, что и здесь на самой высокой точке города на зубце размером метр на метр было нагажено. (Ох уж эта загадочная русская душа). Какое самообладание надо иметь, чтобы сидеть на виду у всего города, на краю тринадцатиметровой башни. И как мало мозгов, нужно иметь, чтобы сделать это.
Вечером уезжали с автовокзала. Пока ждали попутный автобус со свободными местами, каждый нашел себе дело по душе. Воронин прямо напротив автовокзала раскочегарил примус и разогревал в миске оставшуюся тушёнку. Я бродил по автовокзалу с пассатижами и вытаскивал из стены мелкие гвозди, а Дима заколачивал их топором в гитару. Она треснула, но очень хотелось напоследок попеть. Мишка готовился разливать неприкосновенный запас спирта. Тут подошёл автобус, в котором были свободные места. Мы похватали рюкзаки, лыжи и загрузились.
Брусенцов сидел напротив меня через проход. Весь грязный, небритый, в заснеженной штормовке и меховой шапке (все остальные в нашей группе выглядели точно так же) и с остервенением грыз бублик. Рядом с ним на соседнем сидении в полуобморочном состоянии сидела шикарная дама «бальзаковского возраста» вся в мехах. Она вся бедная, отодвинувшись от Толика как можно дальше, почти вся вжалась в стенку и стекло автобуса и с нескрываемым ужасом косилась на него, как будто рядом с ней на сидении лежит гремучая змея. Толик же, совершенно не обращая внимания на соседку, тупо смотрел вперед, в пространство и с силой откусывал жёсткий бублик. Откусив его несколько раз, он вдруг вспомнил, что рядом с ним ДАМА. В нём просыпается ДЖЕНТЕЛЬМЕН, и он галантно протягивает изгрызанный бублик ДАМЕ. Я подумал, что у ДАМЫ сейчас будет обморок. Она всем телом отпрянула от Брусенца, выставив вперед две ладошки, усиленно мотая головой. Толик в ответ на такую бурную реакцию только пожал плечами и продолжил поедание бублика.
В автобусе было темно и тепло, и мы, за десять дней отвыкшие от тепла, почти сразу заснули.
Проснулись мы уже когда автобус остановился на Московском проспекте.
Вышли заспанные, с трудом соображая, что очередной поход уже закончился.
Мы попрощались и разлетелись по веткам метро. Впереди нас ожидала учёба, работа и обычная суета жизни.
Очень странное, сумрачное впечатление осталось у меня после этого похода.
Мы как будто шли не по своей стране «развитого социализма», а шли партизанским рейдом по территории, оккупированной врагом. Взорванная Нарвская крепость, сожжённые деревни, разрушенные мосты, заросшие лесом поля, почти полное отсутствие местных жителей, только усиливали это впечатление. И хотя со дня окончания войны тогда прошло уже почти тридцать лет, мы видели и чувствовали, что война вроде бы ушла с этой земли, но мир на неё так и не вернулся. Теперь эта земля была оккупирована другим страшным врагом — безразличием и бездушием.
Но эхо этого похода ещё не раз доставало нас.
На следующий год Витя с Мишкой Серяковым решили вдвоем сплавиться весной на байдарке по речке Волковке. Приехали на речку, собрали байдарку, прошли четыре часа. Вечером, когда начали ставить лагерь, выяснилось, что взяли с собой сгоревшую палатку, от которой осталось только дно. Так им пришлось поставить палатку вверх ногами, и ночевать на земле, растянув над головой дно палатки.
Спустя двадцать (!) лет я взял в поход этот злосчастный примус с уже отожженной пружиной предохранительного клапана. Никто не пострадал, но горел он долго, пока не выгорел весь бензин.
Очень странная и не понятная до сих пор история приключилась у меня с Толиком Брусенцовым.
Он учился на курсе, который был на два года старше нас. У них был последний, выпускной курс. Толик обратился ко мне с просьбой сделать групповые снимки всей группы. За деньги. Я никогда, никого до этого за деньги не снимал, но поскольку группа была не моя, а работы было много, решил, что от денег отказываться будет глупо. Я попросил Толика назначить фотосессию в начале дня, в светлое время суток, поскольку мощной осветительной техники у меня не было, а вспышка моя могла осветить только небольшую группу. Но как я его ни просил и ни увещевал, он все равно организовал встречу вечером. Группа двадцать пять человек. Конечно, в темной аудитории общие снимки получились неважно. Групповые снимки по пять человек, получились хорошо.
Затем я сделал контрольные снимки и показал их группе Брусенца, предупредив, что снимки получились не очень хорошо. Цену я назначил пятнадцать копеек за фото. Если кто-то из ребят хотел заказать, какую-либо из фоток, он делал соответствующую пометку на её обратной стороне. В общей сложности заказали порядка сотни фотографий сумму в пятнадцать рублей. Я честно потратил два выходных дня на печать фотографий. Всё что можно было вытянуть с этих слабых негативов, я вытянул. Отдал группе фотки, и они почти полностью рассчитались со мной.
Какое же было моё удивление, когда меня через несколько дней вызвали в деканат и предъявили несколько моих фоток, причём самых плохих!
Выяснилось, что в деканат пришел Брусенцов с ещё одной «активисткой» и сообщил, что студент Ротгольц занимается спекуляцией, продавая вот такие недоброкачественные фотографии другим студентам.
Нужно понимать, какие тогда были времена. За спекуляцию можно было легко не только из института вылететь, но и под статью попасть. К тому же вся эта история бросала большую тень на репутацию моего отца, который работал в институте.
В деканате я тут же заявил, что готов вернуть все деньги, при условии, что мне вернут фотки.
Все мои попытки найти Брусенцова не увенчались успехом. Я через друзей назначал встречу для объяснения, а он не приходил. Он от меня просто бегал. А может и не зря. Не знаю, смог бы я тогда сдержаться и не наделать глупостей.
Я подошел к девчонкам из его группы и попросил их собрать фотографии, чтобы я мог с ними рассчитаться. К моему удивлению никто из них сдавать фотки не собирался. Более того, некоторые просили еще напечатать ту или иную фотографию. Я конечно наотрез отказался.
Чем руководствовался Толик, совершая такой поступок, зачем ему это вообще было нужно, почему не поговорил со мной, я так и не понял.
Больше с Толиком Брусенцовым, к счастью, наши жизненные пути не пересекались.
Люда больше с нами в походы не ходила. Мишка долго с ней переписывался, но потом, к сожалению, где-то затерялась на просторах нашей необъятной родины.
Вечером уезжали с автовокзала. Пока ждали попутный автобус со свободными местами, каждый нашел себе дело по душе. Воронин прямо напротив автовокзала раскочегарил примус и разогревал в миске оставшуюся тушёнку. Я бродил по автовокзалу с пассатижами и вытаскивал из стены мелкие гвозди, а Дима заколачивал их топором в гитару. Она треснула, но очень хотелось напоследок попеть. Мишка готовился разливать неприкосновенный запас спирта. Тут подошёл автобус, в котором были свободные места. Мы похватали рюкзаки, лыжи и загрузились.
Брусенцов сидел напротив меня через проход. Весь грязный, небритый, в заснеженной штормовке и меховой шапке (все остальные в нашей группе выглядели точно так же) и с остервенением грыз бублик. Рядом с ним на соседнем сидении в полуобморочном состоянии сидела шикарная дама «бальзаковского возраста» вся в мехах. Она вся бедная, отодвинувшись от Толика как можно дальше, почти вся вжалась в стенку и стекло автобуса и с нескрываемым ужасом косилась на него, как будто рядом с ней на сидении лежит гремучая змея. Толик же, совершенно не обращая внимания на соседку, тупо смотрел вперед, в пространство и с силой откусывал жёсткий бублик. Откусив его несколько раз, он вдруг вспомнил, что рядом с ним ДАМА. В нём просыпается ДЖЕНТЕЛЬМЕН, и он галантно протягивает изгрызанный бублик ДАМЕ. Я подумал, что у ДАМЫ сейчас будет обморок. Она всем телом отпрянула от Брусенца, выставив вперед две ладошки, усиленно мотая головой. Толик в ответ на такую бурную реакцию только пожал плечами и продолжил поедание бублика.
В автобусе было темно и тепло, и мы, за десять дней отвыкшие от тепла, почти сразу заснули.
Проснулись мы уже когда автобус остановился на Московском проспекте.
Вышли заспанные, с трудом соображая, что очередной поход уже закончился.
Мы попрощались и разлетелись по веткам метро. Впереди нас ожидала учёба, работа и обычная суета жизни.
Очень странное, сумрачное впечатление осталось у меня после этого похода.
Мы как будто шли не по своей стране «развитого социализма», а шли партизанским рейдом по территории, оккупированной врагом. Взорванная Нарвская крепость, сожжённые деревни, разрушенные мосты, заросшие лесом поля, почти полное отсутствие местных жителей, только усиливали это впечатление. И хотя со дня окончания войны тогда прошло уже почти тридцать лет, мы видели и чувствовали, что война вроде бы ушла с этой земли, но мир на неё так и не вернулся. Теперь эта земля была оккупирована другим страшным врагом — безразличием и бездушием.
Но эхо этого похода ещё не раз доставало нас.
На следующий год Витя с Мишкой Серяковым решили вдвоем сплавиться весной на байдарке по речке Волковке. Приехали на речку, собрали байдарку, прошли четыре часа. Вечером, когда начали ставить лагерь, выяснилось, что взяли с собой сгоревшую палатку, от которой осталось только дно. Так им пришлось поставить палатку вверх ногами, и ночевать на земле, растянув над головой дно палатки.
Спустя двадцать (!) лет я взял в поход этот злосчастный примус с уже отожженной пружиной предохранительного клапана. Никто не пострадал, но горел он долго, пока не выгорел весь бензин.
Очень странная и не понятная до сих пор история приключилась у меня с Толиком Брусенцовым.
Он учился на курсе, который был на два года старше нас. У них был последний, выпускной курс. Толик обратился ко мне с просьбой сделать групповые снимки всей группы. За деньги. Я никогда, никого до этого за деньги не снимал, но поскольку группа была не моя, а работы было много, решил, что от денег отказываться будет глупо. Я попросил Толика назначить фотосессию в начале дня, в светлое время суток, поскольку мощной осветительной техники у меня не было, а вспышка моя могла осветить только небольшую группу. Но как я его ни просил и ни увещевал, он все равно организовал встречу вечером. Группа двадцать пять человек. Конечно, в темной аудитории общие снимки получились неважно. Групповые снимки по пять человек, получились хорошо.
Затем я сделал контрольные снимки и показал их группе Брусенца, предупредив, что снимки получились не очень хорошо. Цену я назначил пятнадцать копеек за фото. Если кто-то из ребят хотел заказать, какую-либо из фоток, он делал соответствующую пометку на её обратной стороне. В общей сложности заказали порядка сотни фотографий сумму в пятнадцать рублей. Я честно потратил два выходных дня на печать фотографий. Всё что можно было вытянуть с этих слабых негативов, я вытянул. Отдал группе фотки, и они почти полностью рассчитались со мной.
Какое же было моё удивление, когда меня через несколько дней вызвали в деканат и предъявили несколько моих фоток, причём самых плохих!
Выяснилось, что в деканат пришел Брусенцов с ещё одной «активисткой» и сообщил, что студент Ротгольц занимается спекуляцией, продавая вот такие недоброкачественные фотографии другим студентам.
Нужно понимать, какие тогда были времена. За спекуляцию можно было легко не только из института вылететь, но и под статью попасть. К тому же вся эта история бросала большую тень на репутацию моего отца, который работал в институте.
В деканате я тут же заявил, что готов вернуть все деньги, при условии, что мне вернут фотки.
Все мои попытки найти Брусенцова не увенчались успехом. Я через друзей назначал встречу для объяснения, а он не приходил. Он от меня просто бегал. А может и не зря. Не знаю, смог бы я тогда сдержаться и не наделать глупостей.
Я подошел к девчонкам из его группы и попросил их собрать фотографии, чтобы я мог с ними рассчитаться. К моему удивлению никто из них сдавать фотки не собирался. Более того, некоторые просили еще напечатать ту или иную фотографию. Я конечно наотрез отказался.
Чем руководствовался Толик, совершая такой поступок, зачем ему это вообще было нужно, почему не поговорил со мной, я так и не понял.
Больше с Толиком Брусенцовым, к счастью, наши жизненные пути не пересекались.
Люда больше с нами в походы не ходила. Мишка долго с ней переписывался, но потом, к сожалению, где-то затерялась на просторах нашей необъятной родины.
Вот такие ассоциации возникают у меня при названии Дубоемовский мох.
